Михаил Кацнельсон
Можно представить, каковы были условия для работы
Часть 3
Про девяносто второй – девяносто третий годы надо писать отдельно. Я вообще не знаю, что бы со всеми нами было, если бы не международная солидарность физиков и не Дж. Сорос, впоследствии разоблаченный как американский шпион и венгерский ревизионист. Помогло еще то, что Марина перешла с сентября 1991 года (когда наша дочка достигла школьного возраста) из Института металлургии в гимназию (девятая школа). Это была единственная возможность пристроить туда детей, а, надо сказать, в девяностых разница между плохой школой и хорошей школой была не на уровне «рассказывают про комплексные числа – не рассказывают про комплексные числа», а на уровне «есть нацизм, наркотики, проституция и поножовщина – нет нацизма, наркотиков, проституции и поножовщины». Буквально, вопрос жизни и смерти. Так как в девятой школе учились дети и внуки разнообразного начальства, школу поддерживали, и платили учителям неплохо. Ну, я работал в пяти-шести местах (о чем немного речь ниже). И все равно помню, как калькулировал по справочникам – что нужно покупать, чтобы дети получали достаточно белка. Получалось – яйца и серый сыпучий творог, напоминавший засохшую и растрескавшуюся замазку. Кот у нас в то время питался свеклой, морковкой и картошкой. Эти сволочи, на самом деле, прекрасно могут обходиться без мяса, сплошное притворство. И вообще, мы же обходились. Кот, кстати сказать, выучил фразу на довольно чистом русском языке: «Мннннеееее мааало, уммммру». Но, в действительности, благополучно пережил лихие девяностые и умер в счастливые двухтысячные от седьмого инсульта.
Про международную солидарность работников умственного труда. Была программа помощи советским физикам от американского физического общества (я даже не знаю, кто конкретно организовал это дело, неблагодарная я скотина). Каждый, кого они хоть как-то знали (реально, каждый, кто опубликовал хоть что-то в международных научных журналах) получил по пятьсот баксов. Это были сумасшедшие деньги, я даже потратил часть на предмет не безусловно первой необходимости – купил кассетник. Потом пошла вторая волна – некоторые получили еще по пятьсот долларов. Тут, видимо, смотрели уже на более тонкие материи – цитируемость и в каких журналах печатался. Официально эти вторые деньги предназначались на поддержку научной работы, но во всех известных мне случаях потрачены были, тупо, на жратву и необходимый мелкий инвентарь. (Например. Не помню, тогда это было или все-таки раньше – напрочь исчезли из магазинов трусы и носки. Саша говорил, что носки вообще не проблема, просто рисовать тушью на ногах, а вот с трусами такой способ, видимо, не годится, но можно носить целлофановые пакеты, проделав в них две дырки для ног).
Мы с Сашей сразу договорились – если один получит вторую подачку от мирового империализма, а другой нет, делим пополам. Сначала получил я (поделили), потом Саша (тоже поделили). Как написано у Брехта в «Рассказах о господине Койнере», «такой способ делать добрые дела господин К. считал наилучшим».
Ну, а потом подоспел дорогой товарищ Сорос. Мы получили соросовский грант (Саша и я), Марина ежегодно получала соросовский грант для учителей. Потом гранты для учителей выплачивать перестали, так как, с какого-то момента, половину расходов обещали взять на себя местные власти, ну, сами понимаете. Сорос однажды приехал в Екатеринбург и встречался с губернатором. Ходили слухи, Сорос тогда сказал: «Знаете, я за один разговор с вами потерял впустую больше времени, чем за всю предыдущую жизнь». С понятными последствиями для финансирования учителей.
Соросовские гранты означали реальную независимость – роль дирекции и академического начальства была сведена к минимуму. Так что, откуда пошли разговоры о Соросе – агенте ЦРУ, Моссада и марсианских спецслужб, мне лично вполне очевидно. Тогда же примерно академики окучили РФФИ, который исходно, по замыслу, вполне мог стать альтернативой.
Можно представить, каковы были условия для работы. Самое страшное, действительно, невосполнимое ничем – прекратилась подписка на зарубежные научные журналы (напоминаю молодым читателям, если таковые вдруг у этого текста обнаружатся, что тогда не было ни интернета, ни, соответственно, Архива; нет журналов – меняй профессию). Выкручивались кто как может, на личных связях. Лихт присылал мне Physical Review Letters (естественно, все шло в библиотеку), и еще попросил своего хорошего знакомого – тот был тогда членом редколлегии Journal of Physics: Condensed Matter и получал бесплатно все выпуски – посылать в наш институт этот журнал, С.В., как один из редакторов Journal of Magnetism and Magnetic Materials, тоже получал бесплатные экземпляры. Но, в общем, было ясно, что работать на нормальном уровне дальше невозможно. С.В. тогда написал Абрикосову (тот только что переехал в Аргонн) с просьбой о помощи, может быть, об организации каких-то кампаний поддержки – хотя бы чтоб с журналами вопрос решить, Абрикосов ответил, что ситуация с наукой в России абсолютно безнадежна, тратить силы на заведомую ерунду он не будет, но, если С.В. порекомендует ему кого-то конкретно, он постарается помочь этим людям найти работу в Америке.
Эмиграция как возможный выход из ситуации тогда даже не рассматривалась ни мной, ни Сашей. Я уже как-то упоминал – Саше время от времени предлагали разные должности, так вот (не помню, в это время или позже), среди них была и должность представителя России в ЦЕРНе. Саша отказался. Как-то Сашина сестра спросила меня: Ну, ладно, Сашка сумасшедший, а ты чего не уезжаешь? Новая интересная жизнь. Я ответил <censored>.
В девяносто втором году это была постоянная тема наших обсуждений – чего делать. Было ясно, что заниматься наукой в России на достойном уровне возможностей нет, и в ближайшее время не будет. Значит, решили мы, нужно заниматься организацией науки. «Таперича, когда этих надоедал спровадили», нам, казалось, и карты в руки. (Мгновенный отъезд большинства советских корифеев-физиков мы воспринимали как предательство – никто даже не попытался как-то бороться; Ларкин, впрочем, пробовал что-то кому-то объяснять на собраниях Академии, и вообще, уезжал долго и мучительно).
Начала разваливаться система высшего образования. Саша, работая в МФТИ, воспринимал это особенно остро. Причина была банальная: деньги и денежные разборки.
По причинам исторического характера, начиная примерно с конца 40х годов, физическое образование в СССР держалось на совместителях – что в МФТИ, что у нас, в Уральском университете. Лучшие студенты мечтали об Академии, в вузах оставались полунеудачники. Так все и тянулось. А тут совместителей стали выживать – им платили за ту же работу на порядки меньше, чем «своим». Потому что пряников сладких в ту историческую эпохи особенно явно не хватало на всех.
Ну, и общая обстановка того времени: студенты – полубизнесмены, полубандиты, оценки иногда даже не покупались, преподавателям просто угрожали… Нужно было прикрывать лавочку, либо делать что-то очень резкое. Мы вспомнили наш прежний опыт и принялись за писание бумаг. С.В. и Спартак нас неизменно поддерживали.
Надо сказать, в то время статус С.В. снова изменился. <…> Месяц предложил ему должность председателя Объединенного совета по физико-техническим наукам Уральского отделения (вполне реальная власть, надо сказать). С.В. ответил, что согласится, только если я буду ученым секретарем совета. А Саша был советником Велихова, тогда – президента Курчатовского центра. Так что возможности для пропаганды своих идей у нас были. Все начальство и в Москве, и в Свердловске знало, что нас двое, и что все организационные дела мы выполняем вместе.
<…>
Я все же пишу о человеке, а не о том, как нужно было реорганизовать Рабкрин, поэтому не буду влезать в детали. Пунктиром: Академию – нахрен, душить костлявой рукой голода, науку вернуть в университеты, но сами университеты при этом существенно реорганизовать. Резко разделить две задачи – подготовку специалистов массовых профессий (включая и «массовых» физиков и математиков) и тех, кто на самом деле будет заниматься наукой. Для последних, к преподаванию привлекать лучших ученых и платить им как положено. В общем, опричнина. Ну, и сети… интернет (тогда это все было еще в новинку)… международное сотрудничество… Важным пунктом была работа со школьниками (в отличие от математиков, у физиков не было такой традиции, чтоб ученые высшего уровня возились с детьми).
Наше отличие от стандартных прожектеров состояло в том, что мы решили все это испробовать и проверить самим, чтоб потом, в случае успеха, распространять передовой опыт. Начали в Свердловске, потом, через год-два, еще и в Москве. Сначала расскажу про уральский опыт (номинально, мой, но мы действительно все обсуждали и координировали с Сашей).
Физфак УрГУ в то время представлял собой censored, и было совершенно очевидно, что там каши не сваришь. <…> А математики… Н.Н. Красовский был тогда царь и бог. «Скажет солнцу – и не взойдет, и на звезды наложит печать». Его ученик Осипов только что стал президентом Академии, ректором университета был другой близкий ученик Н.Н., в общем, никогда еще высказывание Гаусса про математику – царицу наук не было таким верным.
Проект состоял в том, чтобы создать новую специальность – математическое моделирование физических процессов, учить студентов и физике, и математике (они у нас на самом деле получали два бакалаврских диплома; между прочим, что-то подобное есть в университете, где я сейчас работаю), но формально при матмехе. При этом – отбирать туда лучших студентов, привлекать лучших преподавателей, платить им достойно, ну, и так далее. В перспективе, обрести организационную самостоятельность.
Первый разговор состоялся в кабинете С.В., присутствовали: С.В., Н.Н., Куржанский (вскоре он уехал в Москву, и в дальнейших событиях участия не принимал) и мы с Сашей. Н.Н. идея, как ни странно, понравилась. Могу только гадать о причинах, видимо, была смесь – от вполне искреннего стремления принести пользу отечеству до желания поставить на место, нашими руками, зарвавшихся алгебраистов, которые вели себя по отношению к Н.Н. достаточно независимо, и при этом традиционно отбирали себе лучших студентов.
Сопротивление было бешеное – мы ведь пытались осуществить то самое разделение на первый и второй сорт, которое до сих пор служит жупелом при любых попытках чего-то реформировать в российской науке. Причем, разделение по не вполне стандартным для советской науки признакам. Забегая вперед – на одном из совещаний у ректора проректор по учебной работе как убийственный аргумент против нашей группы привел, что Миша (я) получает, в расчете на один час, существенно больше, чем академик, директор Института математики и механики. Валера Мансуров (о нем я расскажу, очень светлый человек с трагической судьбой) спокойно ответил, что это совершенно справедливо, так как академик читает двадцать лет слово в слово один и тот же устаревший курс, а Миша каждый семестр что-то совершенно новое, причем создавая с нуля учебную программу.
Меня поразил Н.Н. своим профессионализмом в нелегком деле управления и контроля в условиях неопределенности и конфликта. На совещании у ректора, где вопрос должен был быть формально решен, он выступил в манере, которую я не видел больше ни у кого. Он приводил самые сильные аргументы против нужного нам решения, неизменно заканчивая: но, раз уж деваться нам некуда, следует это учесть таким-то и таким-то образом. После него противникам было просто не о чем говорить.
«Деваться некуда» – тогда действительно было такое ощущение. Судьба и Академии, и университетов была совершенно неясной, ректора, например, очень волновало, что университетами стали все вузы подряд (я говорил: так это же ваш единственный шанс показать, что вы – настоящий университет, а все остальные самозванцы, вы можете такое сделать, а они нет). Вообще, в то время научные верхи были растеряны и, на всякий случай, готовы были подкормить отморозков типа нас с Сашей – на случай, если понадобятся действительно резкие действия. Разумеется, когда выяснилось, что им и так хорошо, от нас тут же избавились.
Конечно, нужен был свой человек в университете (имеется в виду, из реально работающих людей). Энтузиазм проявил Валера Мансуров, молодой (на два года моложе меня) и очень энергичный заведующий кафедрой математической физики. Он взял на себя всю реальную практическую работу по набору, учебным планам, привлечению преподавателей (по математическому циклу, физика была на мне), бился с начальством за повышенные зарплаты нам и повышенные стипендии студентам, и т.д., и т.п. Я читал большую часть курсов по физике, подбирал преподавателей для оставшейся части, вел с Валерой долгие разговоры о стратегии и тактике и общался «в сферах». Моим важнейшим вкладом в обеспечение учебного процесса были регулярные встречи с Н.Н. для поддержания его интереса к нашим играм. Что, в общем, удавалось в течение трех лет (учитывая его крайнюю капризность, почти непостижимо); как только ему все надоело, тут и сказке пришел конец. Были и ошибки. Время от времени мы играли с Н.Н. в шахматы, я всегда выигрывал. Саша говорил (без малейшей тени юмора), что этим я гроблю все дело, я и сам это понимал, но нарочно поддаваться для достижения даже и наиблагороднейших целей не позволяла общая конструкция головы и организма.
Н.Н. говорил, что на факультете нас в конце концов съедят, нужна какая-то организационная форма, дающая реальную самостоятельность. По этому поводу он цитировал А.Н.Крылова: «Знаете, как на Руси ставят заборы? Пишут в воздухе слово из трех букв, а потом к нему приколачивают доски. Вот Вы этим и занимаетесь – забора нет, а какие-то учебные программы в воздухе пишете». Конечно, он был прав, в Москве мы пошли именно по такому пути – утром забор, вечером слово. Было, однако, совершенно ясно, что Валера такое дело не потянет (да и зачем ему это), а меня широчайшие народные массы не потерпят ни при каких обстоятельствах. Единственный выход был – просить Н.Н., чтоб он нас прикрыл грудью, согласившись формально возглавить лавочку. В Москве Спартак охотно согласился на такую роль, но мой разговор с Н.Н. на эту тему привел, фактически, к разрыву деловых отношений (мы иногда встречались после этого в шахматной школе, куда я водил детей, а он – внуков, и мирно беседовали на посторонние темы). Выбора, однако, уже не было – нас покусывали и потравливали миллионом мелких пакостей, вспоминать и перечислять которые нет ни сил, ни желания. Н.Н., сменивший милость на гнев, встретил Валеру на каком-то семинаре в Институте математики и громко сказал: «А вот наш главный недруг в университете», на что Валера ответил «Н.Н., мне это даже лестно слышать».
Одну группу мы все-таки доучили, довели до выпуска. Ребята получили по два бакалаврских диплома – по физике и по математике – и магистерские по математике. Физикой никто из них заниматься не захотел, но это ладно. Насколько мне известно, и по математике получилось – не в коня корм. Большая часть пошла в Институт математики и механики, где их благополучно сгноили. Вторую группу набрать уже не дали. Точнее, умные головы предложили ротацию: один год за «элитную» группу отвечают матфизики, другой – кафедра анализа, третий – алгебраисты, и т.п. Потому что равенство и братство.
Когда ребята были уже где-то курсе на четвертом, стряслась настоящая беда. Заболел Валера. Сделали операцию, она оказалась успешной – в том смысле, что он прожил после нее еще полтора года, и даже иногда появлялся в университете, с кепкой на лысой голове, чтоб прикрыть шрамы.
Хоронили Валеру зимой, потом были поминки в кафе «Рассвет», было все математическое начальство. В самом конце, Н.Н. спускался по ступенькам, почтительно поддерживаемый под одну руку директором Института математики, а под другую – ректором университета, и вещал: «Как же нас пинали за эту группу».
Ректор спросил, готов ли я полностью перейти в университет на должность заведующего кафедрой матфизики. Я согласился, так как на своей научной карьере все равно уже поставил крест, а недоделанных дел не люблю, и собирался попробовать еще раз. Но ничего не вышло: пошли слухи, коллектив кафедры в полном составе явился к ректору и сказал, что если…, то они все сразу увольняются. Ректор дал задний ход. Когда он мне об этом рассказал, я заметил: «Упустили уникальную возможность. Одним махом от стольких бездельников избавиться. Я бы Вам новую кафедру набрал, куда лучше прежней». – «Я так не могу, я очень мягкий. Это мой большой недостаток».
Я еще доработал год на матмехе, читал лекции про континуальные интегралы, непонятно, кому и непонятно, зачем, а потом ушел. С матмеха, но не из университета. У нас с Сашей, как у раввина из анекдота, было в запасе еще много хороших идей.
Со сдвижкой на пару лет, началась активность в Москве (номинально – Сашина, но, опять же, мы все обсуждали вместе). С учетом свердловского опыта, идея пытаться действовать через МФТИ или другие вузы, была отвергнута. Вопрос ставился о создании учебного подразделения (своего собственного маленького университета) в составе Российского Научного Центра «Курчатовский институт». Подразделение это несколько раз переименовывалось, и, в конце концов, стало называться ИНЕСНЭК (Институт Естественных Наук и Экологии). Другим важным уточнением стал упор на школу. Саша считал, что своя школа – даже важнее, чем свой институт. Такой школой стала школа №1189 (около метро «Щукинская»), где директором был Миша Галицкий, сын великого (и бесконечно почитаемого Сашей) Виктора Михайловича. Работа в школе и в ИНЕСНЭКе очень хорошо оплачивалась, что, я думаю, реально помогло Курчатнику (на какое-то время) удержать людей от отъезда. Ректором ИНЕСНЭКа стал номинально Спартак (фокус, который не удался в Свердловске), проректором и реально главным действующим лицом – Саша. Саша развернул бешеную активность, я даже и не смогу все перечислить. Решение проблем с военкой. Поиск преподавателей. Организация специальных лекций для школьников и студентов (об этом я расскажу). Лабораторные работы. Общежитие для иногородних (иногородние были из Свердловска, я организовывал там приемные экзамены). Всероссийская курчатовская олимпиада. Выбивание президентских стипендий для лучших студентов. Спортзалы и бассейн… Сначала Саша еще сам читал лекции (электромагнетизм, на втором курсе), но потом болезнь сделала это невозможным.
Время от времени я спрашивал Сашу – на чем все-таки держится все это великолепие? Он отвечал – по большому счету, личная блажь Велихова (Саша умел очень хорошо советовать). Но детям хорошо? Хорошо. Преподавателям хорошо? Хорошо. Нужно пользоваться всеми возможностями.
Про специальные лекции. Они должны были читаться ведущими учеными (включая приглашенных из-за границы), на популярном уровне… Первую лекцию читал Спартак, на очень общую тему – о применении физических моделей и подходов за пределами физики. «Глобальное потепление» использовалось как пример. Спартак исключительно глубок.
Одну из лекций читал я, про «Вариационные принципы оптики и механики». Якобы случайно, именно в этот день Саша привел в школу Е.П.Велихова (он еще не оставлял надежды организовать мой переезд в Москву и не упускал случая показать меня начальству). Лекция моя (действительно, по-моему, неплохая) возбудила Велихова настолько, что он решил показать, что тоже не лыком шит, и еще примерно час рассказывал собравшимся обо всем на свете (про астрофизику, лазерный термояд, почему вода, вытекая из ванны, закручивается в воронку, и еще что-то).
<…>
А еще мы ездили (с Сашей и с Юрой Горностыревым) в Магнитогорск читать лекции о современной физике металлургам – в просветительских целях и для заработка. Как ни странно, изо всех организационных дел, в которые мы были вовлечены, реальное продолжение имело именно это, в то время вполне боковое. Появился (абсолютно независимый от Академии) Институт квантового материаловедения. А еще я, памятуя о важности работы со школьниками, тренировал областную свердловскую команду на турниры юных физиков – в просветительских целях и для заработка. Еще, читал лекции про «современную естественнонаучную картину мира» в Гуманитарном университете в Екатеринбурге – сначала в просветительских целях, потом для заработка, а потом перестал понимать, зачем, и бросил. Девочки с факультета культуры (потом переименованного в факультет культурного менеджмента) говорили: «У Вас такой голос… Вам надо в Думу избираться!» – и никак не могли запомнить, что вокруг чего вращается и что из чего состоит.
Через турниры юных физиков, я связался с лицеем (интернат при УрГУ, созданный по подобию колмогоровского в МГУ) и, в конце концов, перешел туда с матмеха, читать физику школьникам. Учитывая, что Марина (моя жена) была лучшим физиком в городской гимназии, можно сказать, что элитное преподавание физики в городе сосредоточилось в руках Семьи. Особенно, если учесть, что Марина заменяла меня в лицее во время моих поездок в Америку.
Был помощником Месяца по базовой кафедре Уральского отделения в МФТИ и после очередного конфликта с другим его помощником ушел в отставку. А было ведь еще и ученое секретарство в объединенном совете… Это все тоже обсуждалось с Сашей. Удалось кое-что сделать – подсоединить Уральское отделение к интернету (какое-то время официальный адрес президиума включал мои инициалы – mik – потому что возник из моего личного адреса). Организовать научные контакты между УрО и… э… прикладниками (по ответу, почти бесполезные, но сначала было непонятно). Отчеты… Проверки институтов… Научные собрания… У С.В. была тогда идея, что экономикой должны заниматься не математики, а физики – они лучше разбираются в ситуациях, «где все зазря, и все не то, и все непрочно». Встречался с разными полуфизиками-полуэкономистами. Лучше Альберта Великого про это не скажешь:
«Несмотря даже на то, что поглощал их писания одно за другим, бессменно склоняясь снова и снова над трудами мудрецов, я не нашел в них сути того, что сии мудрецы провозглашали в своих сочинениях. Я изучал алхимические книги двояко, стараясь уразуметь в них и то, что говорит в пользу мужей, их написавших, и то, что говорит против них, но установил, что эти книги никчемны, бессмысленны и бесполезны».
А время уходило… уходило… уходило…
Как ни странно, полным провалом в научном отношении это время не назовешь. Мы с Сашей довольно активно работали, написали две книги и какое-то количество статей. Но, конечно, рассчитывать в такой обстановке на появление новых идей было бы безумием. Мы и не рассчитывали. Все было продолжением и оформлением придуманного в 1984-1991.
Первую книгу мы начали писать, втроем с Сашей и с С.В., еще в конце 80х. «Локализованное и делокализованное поведение электронов в металлах». Как-то удачно (мне до сих пор текст, в общем, нравится) собрались вместе разные вещи, которые мы делали. Основная идея, вокруг которой строилось изложение, кажется вполне правильной и глубокой – идея о дополнительности «второго уровня». При описании многочастичной квантовой системы на одночастичном (квантовом же!) языке для некоторых свойств может оказаться предпочтительнее описание в терминах атомных (локализованных) состояний, а для других свойств той же самой системы – в терминах зонных (делокализованных) состояний. Потом мы с Лихтом реализовали это количественно, в виде так называемого LDA+DMFT подхода (на самом деле, назвали мы это дело LDA++, но термин не прижился; а хотели вообще ELDA = extended LDA, но в последний момент постеснялись; LDA – local density approximation, стандартная аббревиатура). В общем, все написалось замечательно. Книжку должны были издать в серии «Проблемы современной физики» – приложению к УФН. Увы, настали девяностые, и научное книгоиздательство в стране пропало начисто. Злоупотребив внаглую служебным положением С.В. как главного редактора «Физики металлов и металловедения», издали текст в 1993 году в виде двух больших обзоров, каждый на полвыпуска журнала. Совесть, надо сказать, не мучила и не мучает, так как в то время журналу буквально нечего было печатать. Кому писать-то в те времена? И зачем? В институте было пусто, холодно, страшно, по углам темных коридоров шарахались какие-то тени, семинары полностью прекратились, не говоря о защитах и прочем. Мы были очень рады, когда текст вышел. Теперь он, как, практически, все, опубликованное в российских журналах того времени, совершенно выпал из научного обихода.
А нас несло. Взялись, ни больше, ни меньше, за то, чтобы написать полный базовый курс теории конденсированного состояния (планировалось минимум три тома). И ведь написали-таки первый том, и даже опубликовали. «Динамика и термодинамика кристаллических решеток». Правда, потребовалось десять лет. С. В. за это время успел потерять всякий интерес к жизни и науке (так что в работе над этой книгой участия уже не принимал), а потом умереть, ну, и Саша тоже умер вскоре после выхода книги. Я, вот, живой, пользуюсь ей сейчас в своих лекциях. Надо бы, несомненно, перевести на английский, но нет уже этого драйва, да и, главное, приоритеты изменились. Мне больше не кажется, что преподавание физики важнее, чем физика.
Писали книгу в основном на даче Сашиных родителей. Там пересидели события октября 1993 года, за которыми пытались следить по барахлящему транзисторному приемнику. Кажется, уже даже о политике не спорили, тошнило от всего.
Ночь в тоскливом октябре
Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят
на мираж, того не видит царь смерти (Дхаммапада 170)
Дождаться нужно – прогорят дрова,
Закрыть заслонку, не боясь угара,
Достать пузырь, пока не видит Мара,
Разлить и выпить. Позади Москва.
Пустой поселок. Зайцы. Трын-трава.
В том и идея, чтоб уединиться.
Еще одна, последняя, страница,
И, кажется, дописана глава.
Еще здоровье было и кураж,
Но мир уже смотрел, как на мираж
На то, как книжку мы писали с другом.
В Москве дебаты: прав Борис – не прав,
Опять – вокзалы, почта, телеграф,
Вели-ка их зарезать… круг за кругом.
<…>
Невозможно вспомнить все, что кажется важным. Свердловск, 1992 год, Юля уже учится в школе, Павлик еще ходит в садик. Садик далеко от дома, если пешком идти, то часа наверно, полтора, через лес. Мы с Сашей забираем Павлика и идем домой, Саша с Павликом кидаются шишками. Еще раньше – Саша объясняет Юле с Павликом, что облака делают на специальных облакоделательных заводах, и показывает на какую-то трубу, из которой действительно идет белый дым. Гуляем в лесу с Тишкой (моим псом), Саша подучил меня кидать Тишку в сугробы, тот остервенело выбирается и, кажется, счастлив. Сашина манера начинать любой телефонный разговор фразой: «А у нас новость: Киса Джуля котят ждет» (котят так и не дождались, не было у кисы Джули котят; Джуля, кажется, пережила хозяина на пару лет).
В январе 1996 года мы с Сашей приехали на поезде из Свердловска в Москву, тогда мы практиковали такие марафоны – он приезжает ко мне дней на десять, потом я в Москву дней на десять, или наоборот. Таксист сказал Саше: что с тобой, ты чего желтый такой? Глаза желтые. Люба, Сашина жена (она врач) немедленно отправила Сашу на обследование. Все пошло как-то очень тяжело, по самому плохому варианту. Саша, как практически все исключительно физически сильные люди, плевал на свое здоровье, много пил (мы вместе пили), курил (я не курил, вообще, ни разу в жизни; когда я ссылался на это, уговаривая его бросить курить, он неизменно отвечал: «Скажи еще, что не пробовал спиртного и ни разу не прикасался к женщине»). А вообще, мы часто с ним говорили о том, что, если не считать наследственности и исключить несчастные случаи, здоровье и продолжительность жизни определяются в основном психическим настроем. Человек, обычно, живет, пока хочет жить.
Саша почти весь 1996 год провел в больницах, Люба не отходила от него. Я знаю, что он проходил через клиническую смерть. Видел его дома, в перерывах между больницами (Люба ставила ему капельницы и делала все остальное, что нужно). Жаловался на страшный зуд, кожа слезала клочьями, не мог смотреть на свет, постоянно в темных очках. В конце 1996 года умер Виталий Аверкиевич.
А потом как-то стало полегче, жизнь вошла в колею. Я снова регулярно приезжал в Москву, мы работали, дописывали книгу, у нас выходили статьи. Приходилось регулярно делать перерывы на капельницу, после капельницы Саша спал, я в это время читал или смотрел телевизор. Потом Саша просыпался, работали дальше. На работу он не ходил, но к нему постоянно приходили люди, он по-прежнему занимался школой и руководил ИНЕСНЭКом.
В 1998 году умер С.В. Через пару лет обстановка вокруг меня в институте стала невыносимой. Из университета (из лицея) я ушел. На работу почти не ходил, если бы не необходимость выгуливать Тишку, может, и вообще не выходил бы на улицу. Единственное, что как-то поддерживало на плаву – работа с Валей над «Уставами небес». Общение с Сашей временами становилось мучительным, у нас никогда не было такого, чтобы не строить планы, а какие тут уж планы. Ездил за границу, в Америку (на заработки) и в Европу (для души). В 2001 году неожиданно получил большую шведскую стипендию, год в Упсале, много денег. Никаких планов – насовсем еду, не насовсем – не было. Прощальный разговор с директором, когда подписывал командировку (я, правда, сразу сказал, что готов уволиться, но это было и для него как-то чересчур, по старой памяти, нас с Сашей еще опасались, «с этими волками лучше не шутить», как сказал один весьма достойный человек), вышел совсем херовым, потом я еще пытался узнать, возьмут ли меня на работу, в случае чего, наши математики, уезжать не хотелось, говорил с А.М.Ильиным об этом, он мне все битым словом про наших математиков объяснил, о чем я уже и сам догадывался, сказал, что сам бы с удовольствием уехал, да его не зовут, потом Саша мне помог оформить шведскую визу через их международный отдел…
Я сказал Лихту: либо я за три года нахожу позицию уровня полного профессора, либо возвращаюсь в Россию, бросаю науку и думаю, как жить дальше. Лихт ответил, что это абсолютно нереально, тем более, в Европе, да я и сам понимал, что семь лет занятий политикой и образованием мне выходят боком, меня, как научного работника, забыли, тем не менее, ровно за три года я работу нашел, еще и выбирал.
Когда я уезжал от Саши в Швецию, я это ему все объяснил, сказал, что сам не знаю, что дальше будет, непонятно, вернусь или нет. Саша сказал, что это все неважно, но я должен обещать, что приеду на его похороны. Я обещал и, конечно, приехал. Но до этого я был в Москве несколько раз, встретил с Сашей Новый 2003 год, не поехал домой (Марина, конечно, все понимала). В декабре 2003 Саша умер.