Опубликовано 12.12.2023 автором Владимир Никулин

Михаил Кацнельсон

В тот момент я сразу понял, что мы обречены

Часть 1

9 декабря – годовщина смерти моего ближайшего друга Саши Трефилова (20 лет). Мой очень длинный текст про нас с Сашей (с некоторыми сокращениями). Читать, разумеется, не обязательно. Придется разбить на три части. Это первая.

Саша Трефилов

Когда я защитил кандидатскую, Сергей Васильевич озаботился моим дальнейшим образованием. Он прекратил активную научную работу лет за двадцать до нашего с ним знакомства и прекрасно понимал, что в смысле владения ремеслом научить меня ничему не может. Я уже тогда стал проявлять интерес к количественной микроскопической теории металлов – в основном, по случайным причинам: мой лучший друг Саша Лихтенштейн смог найти работу только в Институте химии, в одной из немногих тогда советских групп, где занимались расчетами более-менее «из первых принципов», ну и, естественно, мы с ним все это дело обсуждали. С.В. этот интерес всячески поощрял, он считал правильным и важным делом смычку высокой науки с прикладной. В «школе Ландау» на дух не переносили никакой «грязи» (всякие там дефекты, дислокации и прочее – как раз то, что нужно для реального понимания реальных свойств реальных веществ) и, само собой разумеется, никаких компьютеров. Единственным, пожалуй, серьезным местом, где занимались хорошей теоретической физикой с оглядкой на приложения и на науку о материалах, был тогда Институт атомной энергии (ныне – Институт Курчатова). С.В. поэтому подумывал о том, чтобы договориться с Ю.М.Каганом о моих длительных стажировках в его группе (в Курчатнике). Каган тогда занимался модной в то время «теорией псевдопотенциала», которая, по сути, была первой сравнительно успешной попыткой применить квантовую теорию многих частиц к описанию свойств конкретных металлов. Он только что получил за эти работы Ломоносовскую премию (вместе с трагически погибшим сразу после защиты докторской Е. Бровманом).

И тут к С.В. пришел, вернувшись с очередной школы в Бакуриани, Гощицкий – тогда начальник нашего отдела на Белоярке, впоследствии членкор, а, может, уже и академик, не знаю. В Бакуриани он разговорился с В.Г.Ваксом, который тоже занимался теорией псевдопотенциала, и при этом на дух не переносил Кагана (при полной взаимности). Не знаю, как и что Вакс наговорил Гощицкому, а Гощицкий – С.В., но в результате С.В. решил послать меня к Ваксу (формально – к С.Т.Беляеву, который был начальником отдела, где работал Вакс). В общем, эти разговоры имели серьезные отдаленные последствия. Хотя, возможно – эквифинальность, и через Кагана было бы примерно все то же самое. Надо Эверетта спросить, как там все у меня получилось на других листах мультиверса.

Вакса я до этого уже видел на одной из Коуровок. Он читал лекцию в своей незабываемой булькающей манере, все ускоряясь и ускоряясь, потом в какой-то момент чуть замедлился, разборчиво произнес фразу «Я вижу, меня не понимают, но это неважно», и снова ускорился. А когда я залез на Столб в Красноярске, там на верхушке обнаружилась пара местных физиков, которые говорили о Ваксе.

Дело было весной 1981 года, договорились, что я поеду первый раз в Курчатник через полгода, а пока мне нужно было изучить литературу, а именно, прочитать книгу В. Хейне с соавторами «Теория псевдопотенциала». Я ее брал с собой в горный поход по Кавказу и там читал, очень внимательно. Перевалив через хребет, мы, в конце концов, прибыли в столицу Сванетии, город Местиа. Помню ночь на турбазе. Все, разумеется, перепились, большая часть пошла на танцы. Прошел слух, что ожидается нападение местных (местийских) на турбазу с целью, само собой, обесчестить наших дэвушек (о которых отдельный разговор, как-нибудь в другой раз). Рассудив, что поспать в условиях боевых действий все равно не удастся, я лежал на кровати и читал, почему у металла галлия такая экзотическая кристаллическая структура. В то время люди верили, что такие вещи нужно объяснять качественно, сейчас-то там сплошная «игра чисел», и делать в этой науке больше нечего. Я и не делаю уже много лет. А теория структур металлов по Хейне была действительно сказочно красивой. Потом мы с Хейне в Сухуми попали под (суб)тропический ливень, я сразу высох, а в книжке так и остались покоробившиеся страницы.

В Москву я поехал где-то в конце октября. Точную дату не помню, но явно вскоре после Сашиного дня рождения (15 октября), потому что допивали оставшийся с празднования коньяк, а долго стоять он у Саши заведомо не мог.

Я поселился в гостинице «Академическая» в начале Ленинского проспекта (тогда особого выбора не было, да и это место нужно было бронировать заранее из Института; хотя, нет, была еще такая академическая ночлежка «Якорь», но я туда ни разу не попадал, т.к. впоследствии селился все время в гостинице Курчатника). Позвонил Ваксу. Он сразу спросил номер телефона, потребовал положить трубку, чтоб он мог перезвонить – «а то вдруг вы срочно мне понадобитесь», и тут же действительно перезвонил. Всё. Я был его с потрохами. До этого С.В. несколько раз пытался свести меня с разными ФИАНовскими деятелями, они всеми силами старались уклоняться от встреч, а, если не удавалось, корчили страдальческие мины. (Между прочим, один из тех, с кем я тогда встречался, сейчас активно занимается графеном и, разумеется, очень, очень почтителен при встречах на разных конференциях; интересно, помнит ли он, что на самом деле мы знакомы уже много лет). Московский известный физик (Вакс в то время был, пожалуй, более, чем просто «известен»), которому я могу понадобиться – это было что-то неслыханное.

Мы встретились в тот же вечер, у Вакса дома. Я ему рассказывал, чем хочу заниматься – все больше возвышенным, Вакс объяснял, что заниматься нужно реальными задачами. «Мы уже сделали теорию для чистых щелочных металлов, следующий шаг – сплавы щелочных металлов, потом – сплавы переходных металлов, потом – железо-углерод, и полная теория для стали». У него было тогда два основных молодых сотрудника – Коля Зейн и Саша Трефилов. По рассказам Вакса о тематике того и другого, мне захотелось работать с Колей. Разумеется, Вакс велел мне встретиться с Сашей и готовиться к работе с ним.

Про первое время нашего общения рассказывать, в общем, нечего, я тогда Сашу особо не выделял, и он меня тоже. Определились с задачами. Первая – вклад трехатомных взаимодействий в модули упругости щелочных металлов. Вторая (чтобы делать в параллель) – расчет перенормировки массы в однородном электронном газе до второго порядка теории возмущений включительно. Мотивировка была, как не быть. По первой задаче – это было основное утверждение Бровмана и Кагана, об исключительной важности трехчастичных взаимодействий (за что, собственно, и ломоносовская премия), Вакс не верил, хотел пересчитать сам. По ответу, оказался прав – работу мы в конце концов написали, но она оказалась малоинтересной по результатам (там, где трехчастичные силы не очень велики, они не дают ничего принципиального, а там, где они велики, нельзя вообще пользоваться разложением на двух-, трех- и т.д.-частичные взаимодействия). По второй задаче – это была попытка выяснить лобовой атакой, какой реальный параметр разложения в теории возмущений для электронного газа. Эта работа так никогда и не была закончена. Каждый кусок считался дважды – Ваксом и Сашей, Ваксом и мной, Сашей и мной – до совпадения ответов, но полного совпадения добиться так и не удалось. Потом, когда я, через несколько лет, подключил еще своего тогдашнего студента, Андрея Катанина, он нашел и исправил большую часть ошибок, и работу можно было бы закончить, но она уже всем осточертела. В общем, это была даже не дедовщина. Это было… ну, в моем дворовом детстве и юности было такое изощренное издевательство, когда заставляли спичками квартал мерять. Я, впрочем, отнесся ко всему с неподдельным энтузиазмом. Помню, ползал дома по полу, на котором были расстелены огромные распечатки, и делал на них выкладки, а все болело (как раз тогда я сорвал спину, а потом еще и сломал ребро, за столом работать не мог).

Для задачи про трехчастичные силы (она считалась основной) нужно было научиться программировать. Саша дал мне два урока фортрана, а дальше я сам написал несколько программ. Первая написанная мной программа была без единой ошибки. Зато все последующие – с множеством ошибок. Саша учил меня правильно воровать время на компьютере и другим подобным премудростям, но это все не очень интересно. Зачем я это все рассказываю? Для характеристики вот этого вот несколько садистского научного стиля – все должно быть очень сложно, муторно и в лоб. И чтоб не болтать и не фантазировать, а считать, предпочтительно, на компьютере (Вакс говорил – писать формулы – это не считается, это не работа, а удовольствие) и получать числа.

У нас с Сашей были очень хорошие отношения, я бы сказал, приятельские. Ну, постоянно общались, на работе и потом, очень много пили вместе (это, увы, так и осталось, почти до самого конца). В Свердловске с едой было тогда совсем плохо, а в Москве (конкретно, в только что открывшемся универсаме на маршала Бирюзова, другими магазинами мы почти не пользовались) продавали умопомрачительно вкусную закусь, например, тюльку в масле (почти рубль баночка, сумасшедшие деньги по тем временам). Денег было мало, поэтому закусь by default была – салат из яиц, лука, зеленого горошка и майонеза. Все это съедалось и выпивалось под телевизор. Кажется, настоящий интерес друг к другу появился, когда смотрели «Ричарда Третьего» с Ульяновым, и вдруг обнаружили, что у нас во многом совпадают вкусы, не только по части тюльки.

Саша тогда (это был уже 1983 год) прославился. Они с Ваксом и Сережей Фомичевым сделали очень важную работу по так называемым «электронным топологическим переходам». Тут же были поставлены (в Физпроблемах) эксперименты, блестяще подтвердившие теорию, на какое-то время это стало модной темой. В то же время, кое-какие детали этих экспериментальных результатов оставались непонятными (и непонятны до сих пор – у нас потом все время находились более важные, как казалось, дела, а потом мода кончилась, сейчас никто уже и не помнит, в чем вообще проблема). Как-то, когда мы с Сашей обсуждали это дело, я сказал (больше, чтобы подразнить) – а, может, это вообще не ЭТП? И Саша совершенно серьезно ответил – а, может, и не ЭТП, и тут же стал приводить сильные аргументы против их теории. На меня это произвело ошеломляющее впечатление. То есть, теоретически, я знал, что настоящие ученые так себя и должны вести, но все это так не соответствовало реальному опыту общения с «настоящими учеными»…

Где-то начиная с конца 1983 года мы стали сами себе придумывать задачи. То есть, начиналось опять же с унылого уточнения каких-то нахрен никому не нужных поправок в модули упругости щелочных металлов, но мы проявили в полном блеске умение плавать стилем баттерфляй в унитазе (Ф.Раневская). Придумали какую-то специальную диаграммную технику для этих поправок, попутно строго определили условия, когда вообще можно ввести псевдопотенциал («жесткий остов»), нашли какие-то аномалии в противоположном случае «мягкого остова»… Вакс стал впервые проявлять недовольство, сначала как бы в шутку – «знаете эту историю, как еврейского мальчика отдали на обучение попу, чтоб избавился от акцента? А в результате поп стал говорить с еврейским акцентом?»).

На самом деле, наши с Сашей «новые идеи» были, отчасти, инициированы Сергеем Васильевичем. Вскоре после защиты кандидатской я спросил С.В., какие, на его взгляд, есть интересные задачи. Он назвал три (две из них были очень далеки от его «официальных» научных интересов). Вообще, утверждение, с которого начинаются эти заметки – что я почти ничему не научился у С.В. в смысле ремесла – нужно понимать буквально, и только буквально. Ремесла. В смысле отношения к науке и к жизни, философии научной работы и тому подобным вещам, куда более важным, чем технические приемы, я научился у него очень многому. Так вот, две из трех задач, названные С.В.: (1) Когда оправдано разделение электронов в металле на зонные и остовные? Какой тут критерий? (2) Какую роль играют пустые d-состояния в щелочноземельных элементах? (Третья задача к теме не относится, и вообще никакой роли в моей жизни не сыграла). По сути, мы с Сашей в 1983-1985 годах нашли полное решение этих проблем, хотя никогда специально над ними не думали – они естественным образом всплыли при попытках продвинуться в другой, гораздо менее интересной области. Постепенно это сформировалось в «пичковую идеологию». Я не буду пытаться объяснить, что это такое, иначе немедленно потеряю всех читателей-нефизиков, а мне хочется, чтобы некоторые из них все же продолжили чтение, дальше будет про важное. Суть в том, что у нас появилось что-то свое, что вызвало бурный энтузиазм у С.В. (он потом всегда и неизменно нас поддерживал) и крайне резкое отношение со стороны Коли Зейна и Вакса. Мы опубликовали с Сашей три статьи в «Письмах ЖЭТФ», что было тогда важным формальным знаком «членства в клубе». Вакс раздражался, но терпел – до поры. Он даже согласился быть у меня оппонентом на докторской (хотя его, мягко говоря, перепады настроения в процессе обсуждений диссертации попортили мне немало крови). Отношения совсем напряглись, когда Саша стал время от времени ездить ко мне в Свердловск. Все осложнялось тем, что Саша при любых обстоятельствах относился к Ваксу с огромным почтением, как к своему учителю. Да и я научился у него многому (кое-чему из этого, пожалуй, учиться не стоило). Две вещи трудно все же простить: дешевые приемчики типа – подчеркнуто хвалить меня при Саше или Сашу при мне, и попытка объяснить, что поездки в Свердловск могут быть вредными для Сашиной карьеры – причем, не только самому Саше, но и членам его семьи. Для нефизиков важно отметить, что речь идет о действительно исключительной силы теоретике. Достаточно сказать, что концепция «спонтанного нарушения симметрии» в физике высоких энергий – Нобелевская премия 2008 года – была в свое время, независимо от Намбу и даже несколько раньше – предложена Ваксом и Ларкиным.

Вакс и Ларкин были всю жизнь близкими друзьями. До самой смерти Анатолия Ивановича. Оба – ученики Мигдала. Когда Мигдал перешел из Курчатовского института во вновь созданный Институт Ландау (говорят, причина была в том, что в Курчатовском институте, по соображениям секретности, ему не разрешали осуществить мечту всей жизни и сплавать в кругосветное путешествие), Ларкин ушел вместе с ним, а Вакс остался. Более того, Вакс, по сути, порвал со школой Ландау (Мигдал – один из ближайших и талантливейших учеников Ландау), примерно по тем же соображениям, которые высказаны в «Облаке в штанах»: Пока выкипячивают, рифмами пиликая, // из любвей и соловьев какое-то варево, // улица корчится, безъязыкая, //ей нечем кричать и разговаривать. Иными словами – даешь приложения высокой теории к народному хозяйству! Ну, по крайней мере, к реальным задачам науки о материалах.

Подобно Маяковскому, Вакс при этом наступал на горло собственной песне. Для него это было неестественно. Возможно, ревность к Ларкину, который становился куда более заметен, чем В.Г… Этот пример наложил очень сильный отпечаток на наши с Сашей отношения, почему я об этом и рассказываю. Ну, а мы с Сашей, восприняв эту идеологию от Вакса, действительно преуспели в продвижении в этом направлении. К несчастью, в основном все-таки не «мы с Сашей», а я – Саша слишком рано сошел с дистанции из-за своей смертельной болезни, о чем речь дальше.

В 1987 году у нас с Сашей возникла совершенно новая идея, которая нас по-настоящему захватила. Только что были опубликованы результаты экспериментов по рассеянию нейтронов в калии, которые вроде бы подтверждали существование там так называемой «волны зарядовой плотности». Нам было очевидно, что никакой волны зарядовой плотности в калии нет и быть не может (скоро это стало очевидно всем), но тогда что давало этот пик в рассеянии нейтронов? Чистейший случай интуиции, который я знаю: Саша вдруг, ни с того, ни с сего, решил посчитать фононные частоты в точке, которая давала пик, и обнаружил резонанс – соотношение частот 1:3! Довольно быстро я сделал что-то вроде теории, мы опубликовали очередную статью в «Письмах ЖЭТФ» – тогда это по накалу эмоций было как сейчас в PRL, а то и в Nature – и развили целую концепцию резонансных явлений в динамике решетки. Попытались, захлебываясь от восторга, рассказать Ваксу, какие мы молодцы. Реакция была: «Я все ждал, когда вы окончательно взбеситесь. Взбесились». Слово за слово – со мной он после этого два года не здоровался (я продолжал здороваться, разумеется), не говоря о более продвинутых формах общения.

Прежде чем рассказывать дальше о нас с Сашей, нужно обязательно написать о Сашином отце, о Виталии Аверкиевиче. При первой встрече (родители пришли к Саше в гости, мы втроем с Сашей и В.А., разумеется, тут же уселись пить) он был со мной просто груб – проверял на вшивость. После сказал Саше про меня: «умный, объективный человек». Потом мы много общались.

В.А. во время войны попал в плен (воевал он там же, где в это время воевал мой отец – на Волховском фронте, но моему отцу тогда повезло много больше – плен бы он, очевидный еврей, не пережил). Сначала был в лагере где-то в Латвии. Не то, чтобы он каждый раз рассказывал какие-то ужасы, он говорил об этом крайне редко, но за десять с лишним лет общения накопилось. Про то, как показывал необрезанный хер, чтобы доказать, что не еврей (что, строго говоря, было правдой лишь отчасти). Про то, что было бы с ним, если бы не доказал – как людей запрягали в бочку с цементом и засекали насмерть. Про известную «пытку крысой» (в действительности, казнь) как способ дисциплинарного наказания. Потом попал в другой лагерь, в Бельгии. Бежал. Прекрасно выучил немецкий язык, скрывался, стал комиссаром городского партизанского отряда. Попал в «Историю второй мировой войны» как один из организаторов движения Сопротивления в Бельгии. Еще всякие истории – и о том, что делали с ними, и о том, что делали они. Пропущу. «Мы были бандитами. Городская партизанская война – самый страшный вид бандитизма». После войны был в Бельгии одним из национальных героев. Вернулся в СССР. Как не посадили – непонятно. Сразу уехал из Москвы в Саратов, поступил учиться в политехнический… Таскали в ГБ постоянно, но, видимо, такой опыт выживания в нечеловеческих условиях… «Мне этот плен всю жизнь мешал, ну примерно, как тебе твое еврейское происхождение». Потом рос, как инженер, дорос до зам. министра станкостроения СССР. Когда я с ним познакомился, он был уже на пенсии. Ничего особенного не нажил, двухкомнатная квартира у Академической, «Волга», скромная дача под Павловым Посадом (о которой речь впереди).

Я как-то спросил Сашу – как можно вырасти с таким отцом и не сломаться. Саша ответил – нужно все время молчать. В.А. мне как-то рассказывал (на этой самой даче, Саша куда-то вышел): «Я Сашке говорю: да какого хрена ты все в мнсах, смотреть противно. Давай я позвоню этому вашему Александрову. А Сашка знаешь что ответил? Только попробуй, я сразу же уволюсь. Молодец!».

Еще запомнившееся из В.А. (советское время): «Вот я, по сути – вице-президент одной из крупнейших станкостроительных корпораций мира. Вот почему я не могу отвезти вас с Сашкой на свою виллу на личном вертолете?» «Ты мне хочешь объяснить, какая советская власть плохая? Да я в тысячу раз больше тебя знаю про советскую власть. Какую задачу мы собираемся решать? Ты что, хочешь устроить революцию? Не хочешь? Тогда чего попусту болтать?» Учил нас с Сашей писать важные бумаги (о которых тоже речь впереди): «Такие бумаги нужно писать так: если все, что здесь предлагается, немедленно не сделать, конец советской власти». Я ему потом уже, при Ельцине, сказал: Вот видите, В.А., мы так тогда и написали, ничего сделано не было, и на самом деле ведь конец пришел советской власти. Засмеялся. Отчитывал во дворе подвыпивших парней. Они ему – батя, да мы в Афгане воевали. Он им – я тоже воевал, а потом, как пришел с войны, понял, что я никто, нужно учиться, нужна профессия. А вы что?!

Я думаю, на нашу взаимную притирку с Сашей ушло около двух лет. Так, крупица к крупице. Помню, когда он первый раз приехал в Свердловск, я поселил его в гостинице профсоюзов, около УПИ. В ближайшем кинотеатре шла тогда «Сказка странствий», которая значила для меня очень много. Я порекомендовал Саше сходить в кино, но так, небрежно – сказка… с драконом… Тогда еще не хотелось делиться сокровенным (эстетика выше этики, тут Бродский прав!) с не вполне своим еще человеком. Его этот фильм тоже потряс. Он мне дал почитать «Этику» Спинозы, тоже с какими-то легкомысленными присказками. Очень много говорили. О том, что было важно, то есть, в основном, о науке. Меня поразила его реакция, когда я процитировал Дирака (про 1930е годы): «То было время, когда даже второсортные физики легко могли сделать первоклассную работу, в то время как сейчас даже первоклассному физику трудно сделать хотя бы второсортную работу». Он ответил, что в том-то и класс, чтобы делать первоклассные работы, когда все думают, что это уже невозможно. Он был абсолютно уверен, что самое важное в нашей науке впереди, и что мы будем в этом важном не последними участниками. Про академию наук… Я ее тогда защищал. Аргумента было два. Первый: доктора наук тупые бывают? Сколько угодно! Профессора? Не обсуждается! А членкоры (по физике)? Ну… дай подумать… Ага, вот видишь – все-таки барьер. И второй: вот выбери десять лучших физиков – членов академии и десять лучших физиков – не членов. Кто сильнее? Вот. Надо ли говорить, что оба эти аргумента давно работают в обратную сторону.

Основной принцип, который Саша проповедовал – не ловиться на дешевку. Цитировал Руставели: «Что сберег ты – то пропало, //Что ты отдал – то твое». Восхищался Исаем Гуревичем, одним из ведущих деятелей советского атомного проекта, который всегда держался в тени и старался быть как можно незаметнее. Возмущался Ю.М.Каганом – гением self-promotion (тогда мы слова такого, впрочем, не знали). Но и восхищался тоже – Ю.М. читал у них блестящие лекции в МИФИ, когда Саша был студентом. Главным его героем был В.М.Галицкий. Саша успел его застать еще, в МИФИ и какое-то время после. Ссылка на Галицкого была конечным аргументом в любых обсуждениях.

Саша был членом партии, более того – секретарем партбюро отдела, или отделения… Я так толком и не разобрался в их организационной структуре. Первая же моя попытка наезда (никаким диссидентом я не был, но мне бы и в голову не пришло пытаться вступить в партию) была отбита – «А рекомендацию мне давали Галицкий и Беляев».

Еще два слова тогда о Саше как члене КПСС (видимо, хронологическую последовательность изложения выдержать не удастся). Первое слово. В 1988 году я получил, вместе с Сашей Лихтенштейном и еще четырьмя ребятами, премию Ленинского Комсомола. Я уже как-то хвастался, что получал ее в свитере, причем, не из соображений фиги в кармане (откуда в свитере карманы?), просто не подумал. На следующий день по протоколу полагалось посещение мавзолея и музея-квартиры Ленина в Кремле (там, между прочим, одного из моих подельников чуть не пристрелила охрана за попытку пощупать кровать Надежды Константиновны). Но Саша сказал: Ты что, с ума сошел – целый рабочий день терять? Я удивился такой линии партии, но с удовольствием сказал «Есть», и поехал в Курчатник работать. Второе слово. Смотрели мы с ним по телевизору торжественное сожжение партбилета Марком Захаровым (которого уважали, за «Убить дракона»). Саша сказал: я удивляюсь, люди не читали Устав. Чтобы выбыть из партии, достаточно три месяца не платить членские взносы. Я вот выбыл.

Вот эта постоянная, несокрушимая уверенность, что нужно делать что-то великое, действовала очень сильно. Надо еще сказать, что в то время великое казалось очень доступным. Великие люди выступали на семинарах, куда можно было поехать, а иногда вообще работали в том же коридоре. Лучшая в мире наука делалась в Москве и Подмосковье, Поляков был не хуже Эйнштейна… Помню семинар в Физпроблемах, когда Зельдович рассказывал про крупномасштабную структуру Вселенной, а потом еще (квази)математические пояснения давал Арнольд… Казалось, что тот рычаг, на который нужно нажать, чтоб перевернуть Землю, был совсем рядом, только руку протяни.

Тем более, у директора Курчатовского института была прямая связь с Политбюро.

Тем временем, в родном институте я стал работать вместе с одним экспериментатором (назовем его Ы.) Ы. был, безусловно, незаурядным человеком, со своими взглядами на физику твердого тела – не вполне ортодоксальными, но интересными. За неортодоксальность его попинывали, мне его было жалко, да и по науке то, что он говорил, казалось весьма интересным, ну, а что заносит – так обращать внимание надо не на слабости, а на сильные стороны, верно? Нужно учесть еще, что совместная работа с экспериментаторами – то, что я люблю больше всего и умею делать лучше всего. А Ы. был первым таким вот моим соработником-экспериментатором. По-человечески он был очень обаятелен, мы стали друзьями, написали совместно несколько. Кончилось все катастрофой – сначала безобидными, сравнительно, разговорами «интересно, почему любые работы, совместные с Кацнельсоном, воспринимаются как работы Кацнельсона», а потом, слово за слово, полным разрывом отношений. Правило, которое я извлек для себя на всю жизнь – бойся обиженных. В этом смысле, Ницше с его «Падающего толкни», увы, имел свой резон. Как это ни грустно сознавать.

В разговорах с Сашей, инициированных моими работами с Ы., затрагивались действительно важные вещи. Задолго до всякой «нанотехнологии» мы обсуждали роль неоднородностей с масштабом в десятки межатомных расстояний (аккурат, нанометры) в металлах и сплавах. Обсуждали и «новый стиль работы» – теория + эксперимент + компьютерный счет (тогда это отнюдь не было само собой разумеющимся, особенно в СССР, типичное высказывание про компьютеры в науке было – они нужны только тем, кто не может пользоваться собственными мозгами). Попалась нам на глаза статья Дэвида Петтифора в New Scientist насчет «quantum engineering». И у Саши возникла идея. Написать некий план работ в области материаловедения, со всеми этими новыми (тогда) научными и организационными идеями, пробить его через начальство и, опираясь на колоссальные (как нам тогда казалось) возможности Курчатника, совершить прорыв в науке о материалах, о необходимости которого так долго говорил Вакс.

В то время базой для важных разговоров и дел для нас уже стала дача Сашиных родителей под Павловым Посадом. Мы уезжали туда на неделю (а то и на две), без всякой связи с окружающим миром (не было же тогда никаких мобильников; собственно, там не было ни телевизора, ни даже радиоприемника; потом появился, и мы по нему следили за событиями октября 1993 года, но об этом позже). Осенью питались кабачками, которые росли на участке в изобилии, и сосисками, которые привозили на все время из Москвы. Весной… весной не помню. Видимо, чем придется. И, конечно, в любое время года – водкой. Я все пытался понять – зачем это нужно, сначала, сразу по приезде, напиться в полуусмерть, а потом уже только приниматься за распиливание дров и другие неотложные хозяйственные дела. Ритуал, ничего не поделаешь.

И вот, на даче мы обсуждали программу действий. Вопрос был еще – к кому обратиться. Нам нравился Спартак Беляев, самый крупный физик из тогдашнего руководства Курчатника, и при этом не хищник. К тому же, он был прямым Сашиным начальником, и обходить его было как-то некрасиво. Решили поступать по-человечески и идти к Спартаку.

Спартак отнесся к нашим прожектам с большим интересом. Нам было предложено подготовить выступление на директорате. Так как присутствовать на директорате было нам никак не возможно (ни у меня, ни у Саши никогда не было никаких допусков, и мы всегда старательно уклонялись от любых действий, для которых этот самый допуск мог понадобиться), сделали телефильм. Тогда (1983 или 1984 год) это было, мягко говоря, в диковинку. Фильм делался до глубокой ночи, помню, меня поразил энтузиазм кинотелеработников. Казалось бы, им-то что? Ночное время, спать пора. Начальство приказало, ну так, пошло оно куда подальше… Как же. Глаза горят, такая ответственность. Для директората… Вот она, Россия, которую мы потеряли.

И завертелось что-то, завертелось. Беляев стал готовить мой перевод в Москву (у Курчатника была тогда какая-то квота, столько-то человек в год – прописка, квартира…). Мне очень хотелось работать с Сашей все время, а не только в командировках (вы будете смеяться, но другие соображения, по которым обычно люди рвутся из провинции в Москву, особой роли не играли), но решили сначала обсудить с С.В. Он не просто расстроился, он был убит. Сказал «Ну, что же я буду вам препятствовать», но лицо было такое… В общем, я сказал Саше, что пока не время, и мы все тормознули.

А через год случился Чернобыль, и стало не до нас.

Я проводил в Москве, наверно, в общей сложности месяца три в году, а то и больше. В промежутках Саша приезжал в Свердловск. Кроме того, мы почти ежедневно часами разговаривали по телефону. В основном, по науке. В то время у меня не было дома телефона, да и дорого это было. Был какой-то формальный договор о сотрудничестве между нашим институтом и Курчатником, под это дело выделялись специальные деньги для поездок и для оплаты наших телефонных бесед. Предполагалось, что все разговоры с рабочих телефонов в Курчатнике записываются и прослушиваются. Якобы по этой причине, а на самом деле, просто из любви к клоунаде, мы с Сашей придумали код (основанный на «Золотом ключике»), который использовали во время разговоров.

В общем, с тех пор я умею делать научные работы по телефону, чем до сих пор и занимаюсь. Я, также, спокойно отношусь к мысли, что мы все под колпаком у Мюллера – это привычное для меня состояние.

Про клоунаду. Это был такой стиль – сначала создать себе препятствия, а потом их преодолевать (крепко выпить, а потом делать тяжелую физическую работу, например). Сначала я еще спрашивал – зачем да почему (у Саши был универсальный ответ: «Артисты смеха Бим и Бом»), а потом втянулся. Помню, как мы встречали в Сашиной квартире Сашу Лихтенштейна – поговорить все вместе по науке. Лихт позвонил в дверь, и мы первым делом нацепили какие-то звериные маски (дело было после Нового года, маски были куплены Сашиному сыну для утренника), а потом уже пошли открывать.

В быту Саша был трудновыносим. Например, когда была моя очередь идти в магазин за продуктами и выпивкой, детальнейшим образом предписывалось, что именно купить. Сначала я возмущался, а потом махнул рукой. В более важных вопросах такие попытки диктата тоже случались, но совсем редко (и тогда это приводило к тяжелым, но кратковременным ссорам). Иногда Сашу действительно заклинивало, например, при писании совместных работ. Он мог настаивать на какой-нибудь мелочи, на каком-нибудь обороте, из чистого упрямства, я сразу заводился…

Саша любил помогать. Одно время, очень трудно было с билетами. С любыми – на поезд, на междугородний автобус, на самолет… А мне нужно было срочно по семейным делам поехать из Москвы в Липецк, где живет родня. Саша добыл какую-то бумагу, что я еду в командировку на Нововоронежскую АЭС, и по этой бумаге мне на Щелковской продали билет на автобус.

Еще к вопросу о «России, которую мы потеряли». Сашин рассказ о поездке в колхоз – как пьяный парень прилюдно мочился в цистерну с молоком под гогот болельщиков: «Давай, этим городским…». В тот момент я как-то сразу понял, что мы обречены. Я имею в виду страну.

Начиная с какого-то времени, мы стали пытаться практиковать полную откровенность (конечно, полной откровенности не бывает, и у нас ее не было, но это формулировалось как цель). Саша постоянно приводил в (отрицательный) пример Вакса с Ларкиным – Ваксу захотелось чего-то своего, и разладилось уникальное научное сотрудничество. Постоянной присказкой стало – «Давай обсуждать все». В действительности, это не работало даже в пределах науки, у меня постоянно в параллель шла какая-то еще деятельность. Я рассказывал Саше все, что делал, но далеко не все его по-настоящему интересовало. Да и реакция у меня была всегда существенно быстрее.

Сашу это задевало. К тому же, он считал, что манера заниматься десятью задачами одновременно вредна для меня самого. Однажды он сказал: «Ну, хорошо – ты можешь сделать за час то, что другой будет делать неделю, и за неделю то, что другой будет делать полгода. Но это неценно – все равно это могут другие. За год ты мог бы сделать то, что никто и никогда не сделает, но ты не в состоянии делать что-то одно целый год». Видимо, он был прав.

Изнурительные разговоры с обязанностью стараться приводить после каждой фразы самые сильные аргументы против того, что сказал собеседник… Вообще, это был стиль – всегда работать против себя, исходить из всеобщей враждебности, закладываться на худшее. И ни в коем случае не подставляться.

Но мы подставлялись.

См.  далее Часть 2.

Михаил Кацнельсон

Точкой отсчета во всех его суждениях была война

Часть 2

В 1986 году, как всем известно, случился Чернобыль, и Спартаку, как, впрочем, и всем остальным, стало не до наших планов. Мы, тем временем, продолжали заниматься наукой (хотя год, в этом отношении, был неурожайный – зато в 1987 году у нас случился прорыв, о котором я уже упоминал). В самом конце 1986 года была открыта высокотемпературная сверхпроводимость (ВТСП), и начался пресловутый «бум». Я не знаю, то ли Гинзбург, Каган и другие энтузиасты были искренни в своей вере – грядет технологическая революция, все теперь будет сверхпроводящим, поезда на магнитных подушках будут бороздить просторы Большого Театра, и т.д., и т.п., то ли просто воспользовались случаем урвать у властей денег на науку, но эффект их пропагандистских усилий превзошел все ожидания. Была создана специальная комиссия Политбюро во главе с Рыжковым, тогда вторым человеком в стране. Над физиками пролился золотой дождь (возможные неприличные ассоциации тут отчасти запланированы). Появилось море персональных компьютеров (до этого мы их в глаза не видели). Люди играли в «Диггера», «Эйфорию» и расчеты электронной структуры высокотемпературных сверхпроводников. За это платили. Много.

Люди умудрялись за год печатать до сорока статей в год в некогда священных «Письмах ЖЭТФ», лишь бы про ВТСП, с понятными последствиями для репутации журнала. Закрывались перспективные и, главное, оригинальные научные направления ради воспроизведения, с ухудшенным качеством, третьесортных американских и японских работ. Как тут не вспомнить Тимофеева-Ресовского – «не нужно тратить силы на то, что все равно сделают немцы». Мы и вспомнили. Продолжали гнуть свою политическую линию, насчет перспективных направлений, предостерегали против увлечения ВТСП, и в результате полностью вышли из доверия у начальства (не у Спартака, разумеется, тот все понимал). Трудно переть против рожна. В научном смысле, присматривались к ВТСП (интересная же физическая проблема, на самом деле, если не сходить с ума, а нормально работать), пытаясь найти какой-то угол зрения, под которым еще не успели посмотреть «немцы». И нашли – связь ВТСП с сегнетоэлектричеством. К сожалению, этот выбор направления оказался неудачным. Какая-то вялая деятельность в этом направлении продолжается до сих пор, с переменным успехом. Модель, которую мы предложили с Сашей, была красивая и, несомненно, имела право на существование, но вот реализуется ли она на данном листе Мультиверса – сказать мог только эксперимент, с которым было чем дальше тем непонятнее. «Серая наука», огромная область между подтвержденным и опровергнутым, царство Неуловимого Ковбоя Джо.

В мае 1988 года в Киеве состоялась огромная международная конференция по физике конденсированного состояния, наверно, первая с действительно массовым участием ведущих иностранных физиков. Практически вся советская научная молодежь на этой конференции перезнакомилась со своими будущими работодателями, а потом, в течение года, к ним и свалила. В 1989 году уехал в Штутгарт Лихт, мой самый близкий друг, наряду с Сашей. Вообще, из всех, кто в конце 1988 года получал нашу премию Ленинского Комсомола (шестеро), в начале 1990го в России оставался я один.

В Киев мы с Сашей влюбились. Ездили туда каждый год в мае, до 1991 года включительно. Подумывали даже о том, чтобы переехать обоим в Киев насовсем, тем более, вопрос с моим переездом в Москву окончательно застопорился, но все-таки не слишком всерьез. В принципе, если бы захотели, это, наверно, можно было бы организовать. В последний приезд (это было конференция в Институте теоретической физики, жили за городом, в Феофании), в последний день чуть-чуть не успели в Софийский собор – закрылся под самым носом. И больше никогда в Киеве не были. «Каждый человек может объявить перерыв, но никто не может знать, когда это перерыв закончится» – сказано в Книгах Боконона.

А до этого было как-то недосуг, находились другие интересные места. Помню целый день, проведенный в Киевском зоопарке, с сумкой, набитой (исходно) пивом. Туалет было легко найти, используя видимых издали жирафов как ориентир.

Отношения Саши с наукой были, мягко говоря – непростыми, а, пожалуй что, и трагическими. В молодости, еще до нашего с ним знакомства, он работал почти круглосуточно – что, насколько понимаю, было одной из главных причин, разрушивших его первую семью. В мое время такого фанатизма уже не было, но работал он, пока был здоров, много. Для него, как и для его учителя Вакса, было азбучной истиной – восемьдесят процентов времени и сил у научного работника уходит на воспроизведение того, что сделано раньше. «Ну, конечно, если ничего не проверять, гораздо больше опубликовать можно». Как правило, оказывалось, что предшественники были менее тщательны, и в их работах находились ошибки. «Как всегда – все сделано, и все неправильно». По известной классификации Дайсона, и Вакс, и Саша были типичными «лягушками». После того, как они брались за задачу, другим в ней делать было уже нечего, все проутюживалось, как танковой колонной. А Саше хотелось летать. Видимо, именно это его во мне привлекало – я был хоть плохонькой, но несомненной птицей.

Наш опыт показывает – птице гораздо проще научиться лягушачьим методам работы, чем лягушке – птичьим. В научном отношении я, несомненно, взял от Саши гораздо больше, чем он от меня.

Но трагедия была не в этом. Трагедия, как у любого сильного человека, в том, чтобы наступать на горло собственной песне. Саша был прирожденным лидером. Политиком, администратором, военным. Его суждения по науке были интересны, его суждения об устройстве общества и человеческих отношениях гениальны (причем, это была гениальность именно практика, а не мыслителя). Как-то он сказал, как-бы-в-шутку, что мы созданы для большой войны (себе он при этом отводил роль командующего, мне – начальника штаба). Но при этом любую административную деятельность считал недостойной, и страстно хотел быть «только ученым».

При позднем застое это, вероятно, было отношение типа «зелен виноград». «Наше поколение сгноили» – часто говорил Саша. И рассказывал истории из серии «геронтократия на марше» <…>

С началом перестройки, люди вокруг стали расти как на дрожжах <…> Сашу Трефилова тоже постоянно куда-то продвигали (его политико-административные дарования были очевидны), он упорно от всего отказывался. Помню, как он рассказывал мне, что только что отказался от должности замдиректора Курчатника (мы выпивали из горла под железнодорожной насыпью, в один из его приездов в Свердловск). Я спросил – почему. Он ответил – нужно полностью менять образ жизни, так вот уже с тобой не выпьешь.

Здесь, видимо, правильное место, чтобы подвести какие-то итоги научной деятельности Саши (начиная с 1992 года, наука, в узком смысле слова, перестала быть главной в нашем с ним общении, дальше речь пойдет уже о другом – книги, образование, взявшая все-таки свое политика).

Они с Ваксом взялись за приложение теории псевдопотенциалов к щелочным металлам и закрыли область, осталось только подчищать хвосты (какое-то время в этой подчистке участвовал и я). На самом деле, Саша сделал расчеты для всей таблицы Менделеева, но только для щелочных металлов получилось хорошо. Потом, уже вместе, мы преуспели с щелочноземельными металлами и, как ни странно, с переходными металлами иридием и родием, но, по отношению к работам Вакса и Саши конца 70х эти наши работы очевидно вторичны.

Сейчас эта теория (основанная на эмпирических псевдопотенциалах и теории возмущений) мертва, потому что появились куда более мощные в вычислительном отношении методы. Никто ей больше не пользуется и не интересуется. Что осталось? Я думаю, в первую очередь – работы Вакса с Сашей по ангармоническим эффектам, и во вторую – их работы по теории жидкости. Это – типично «лягушачьи» работы, ворох графиков и таблиц, но любая будущая теория будет основываться на них.

Еще более важны работы Вакса с Сашей по упоминавшимся уже электронным топологическим переходам. И.М.Лифшиц, предсказавший (в 1960) это явление, думал, что его нельзя наблюдать в сплавах (из-за размытия поверхности Ферми), и предлагал очень вычурные и непрактичные методы экспериментального исследования для переходов в чистых металлах под давлением. По этой причине, вся область рассматривалась как маргинальная. После того, как Саша с Ваксом предсказали (в 1983) резкие аномалии в термоэдс сплава литий-магний (термоэдс очень просто и удобно мерять) и это предсказание было подтверждено экспериментально, область на какое-то время ожила. Советская наука была тогда сильно изолирована от мировой, и оживление ограничилось, главным образом, Москвой и Московской областью, но, право слово, в то время это было немало.

В развитии этой ЭТПшной тематики я принял существенное участие. Нам с Сашей принадлежит, kind of, теорема, что в неодноосных металлах вблизи ЭТП коэффициент теплового расширения при низких температурах имеет разные знаки вдоль разных осей (подтверждено экспериментально в чистом титане – эту работу Саша особенно ценил).

Еще более важно, мы с Сашей, в развитие их работ с Ваксом, решили многолетнюю «проблему Юма-Розери» – объяснение эмпирической корреляции между электронными свойствами сплавов и их структурным состоянием. На момент решения, эта проблема уже мало кого интересовала, и никто особо и не заметил, что она – надо же – прояснилась до конца, но сам я этими работами горжусь до сих пор.

То, что Саша сделал совместно со мной, вероятно, важнее того, что он сделал с Ваксом, но итоги тут лучше подводить не мне и не сейчас. Пока я жив, не исключены еще (будем надеяться) существенные продвижения в этих направлениях. В данный момент, научная конъюнктура такова, что на мою научную репутацию существование этих работ почти не влияет. Думаю, они сильно недооценены.

Разные случаи и мелкие истории из восьмидесятых, в произвольном порядке по хронологии и значимости, как вспоминается.

Сектор (в Курчатнике) находился на третьем этаже здания поликлиники, но через поликлинику ходить было нельзя, нужно было подниматься по специальной узкой железной лестнице, напоминавшей подводную лодку, которую, впрочем, на самом деле помнить я не мог, потому что никогда в ней, слава Богу, не был. Там появлялись время от времени для стажировки различные персонажи с просторов нашей, тогда необъятной, родины. Одним из них был я, и задержался на двадцать лет. Обычно такие визитеры исчезали существенно раньше.

Как-то приехала учиться у Вакса девушка из Узбекистана с большой дыней (не поймите превратно, действительно привезла дыню в подарок), и мне пришлось ее встречать на проходной и провожать до места. Как истинная восточная женщина, она не шла, а семенила, а я описывал вокруг нее большие круги, как впоследствии делал пес главного редактора «Троицкого варианта» вокруг нас с главным редактором, когда мы все вместе переплывали Оку. Программы, которые мы тогда с Сашей писали, получили в честь гостьи названия ZUXRA и ZULFIA.

По выходным в Секторе было пусто и тихо (если не считать меня и еще одного человека) <…> За окнами раздавались редкие выстрелы. Отстреливали собак, которых развелось на Территории великое множество, так что они нападали на ослабевших и отставших от стада сотрудников. Так как проходная была, видимо, собаконепроницаемой, речь идет о потомках тех самых собак, которые еще в сороковых ковали в этом месте ядерный щит Родины под руководством И.В.Курчатова. Неблагодарная Родина отплатила стрельбой, ей было не впервой.

Считалось особым шиком выносить нелегально через проходную всякую ненужную литературу (я неоднократно протаскивал на тощем тогда брюхе докторскую диссертацию Бровмана, без особой практической необходимости). Как-то Саша предложил мне на «слабо» пронести большой свинцовый кирпич, который использовался в Секторе для важных ядернофизических целей (им подпирали приоткрытое окно). Я сказал «Поговори мне еще», и под Сашей тут же развалилось кресло.

В качестве примера обратного использования парапсихологических способностей расскажу истинную историю первого матча Карпов-Каспаров. Саша в шахматы не играл (я в то время был действующим кандидатом в мастера и активным шахматным болельщиком), но интересовался. Когда при счете 5:0 в пользу Карпова он проиграл, одну за другой, три партии, Саша сказал: Ну, все, очевидно – посыпался. Я говорю: Да нет, Карпову нужно выиграть всего одну партию, конечно, выиграет. Саша: Спорим на бутылку, что следующим чемпионом мира будет Каспаров. Я: Я не могу с тобой спорить. Знаешь же – когда двое спорят, один дурак (который не знает, о чем спорит), другой подлец (тот, кто знает, и пользуется дурью первого), не хочу быть в роли подлеца. Саша: спорим на бутылку. Я: такое нужно наказывать, спорим. Саша: На любую бутылку, по выбору выигравшего. Я: сам напрашиваешься. Поспорили. А дальше – Кампоманес, Шмампоманес, матч прерван, результаты аннулированы, следующий матч через год, Каспаров чемпион мира, я покупаю бутылку выбранного Сашей коньяку.

Смотрим по телевизору «Алые паруса» с Лановым. Я: Давай переключим, бесит. Саша: Смотри, смотри, надоело сплошное солдафонство. Постоянно включенное на Сашиной кухне (где мы работали) радио. Меня раздражало, Саша без этого фона не мог.

Рассказы о походах. Саша в молодости занимался водным туризмом, и неводным тоже. Особенно любил рассказывать о походах по Приполярному Уралу. В студенческие времена – стройотряды на Севере. Для него эти воспоминания, видимо, были важны, но у меня в памяти почти ничего из его рассказов не осталось.

Гостиница Курчатника на Народном Ополчении. Мне скоро уезжать, пьем таджикский портвейн «Памир». Я рассказываю, уже забыл, по какому поводу, про дедушку, маминого папу, что учился еще до революции в Швейцарии, всю странную и жуткую историю маминой семьи. Саша жадно слушает. Портвейна очень много. Еду на вокзал, у вагона толпа жаждущих уехать без билета (с билетами, как я уже тут писал, был тогда полный швах), договариваются с проводницей, та хрипит – нет мест, говорят вам – нету. Один из домогающихся тычет пальцем в меня: А вот и есть место, его же нельзя сажать, он у вас из вагона выпадет. Проводница, у которой до этого явно были определенные сомнения на мой счет – пускать в вагон, не пускать, возмущена таким неприкрытым желанием въехать в рай на чужом горбу, я в вагоне.

Посиделки у Коли Зейна в Тушино. Токарев на магнитофоне – «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой». Идем купаться на Москва-реку. Плыть существенно легче, чем идти. Возвращаемся обратно – квартира немного горит (забыли вытащить из розетки кипятильник). Тушим. Засыпаем. Утром мы с Сашей встаем очень рано и едем на дачу. Работать.

Каждый год в феврале мы ездили на зимние школы Курчатовского института под Протвино (вообще-то, они проходили на базе отдыха «Курчатовец», а ближайший населенный пункт был деревня Кременки). Один год школа была ядерная (плюс пара докладов по твердому телу), и главным организатором был Спартак, другой год – твердотельная (плюс пара докладов по ядру), и главным организатором был Каган. Уровень докладчиков был очень высокий (там я слушал Ларкина, Андреева, из более молодых – Линде, Диму Хмельницкого, Борю Альтшулера…). Должен сказать, что самые великие докладчики как раз как докладчики производили не самое сильное впечатление. Мы больше любили ядерные года – публика была по-человечески более симпатичная. Многие замечательно играли на гитаре и пели. Обычно все это происходило в большой компании до пяти утра, выпивалось, естественно, соответствующее количество вина и водки. В эпоху сухого закона (когда действительно следили, чтоб не нарушать) традиция разрушилась. Как заметил Саша, «И кому же в ум взойдет на желудок петь голодный». Саша постоянно требовал «Шлагбаум» («Иль мне в лоб шлагбаум влепит…») и «Медведя» («Бродит грустный медведь…» – его пристрастие к этой песне я никогда не понимал). Разговаривали. Один из участников, наш приятель, незадолго до этого побывал в Дании и пересказывал, почти по анекдоту, чуждые нам фильмы, в основном, впрочем, вполне невинные – ужасы, фантастику… Помню совершенно замечательный, в его исполнении, сюжет “The Thing”. Потом, через много лет, посмотрел собственно фильм и жестоко разочаровался.

Естественно, много катались на лыжах. Запомнилась очень типичная для Саши… нет, пожалуй, шуткой это все же не назовешь… В общем, лыжня из леса вдруг выходит на открытое место, высокий обрыв над замерзшей рекой. Я говорю – красиво! Саша: а представляешь, на том берегу пулемет бы поставили… Моим-то ладно, а вот твоим убыток: сразу два свитера испорчено (его свитер не успел высохнуть с прошлого катания, и я ему дал мой запасной).

На школе в феврале 1987 года случился, пожалуй, максимальный всплеск нашей творческой активности. Возникла идея посмотреть на плавление (наш Святой Грааль – ни одну задачу нам не хотелось решить так сильно, как механизм плавления и объяснение критерия Линдемана) с точки зрения устойчивости кристалла как динамической системы. Подъем был невероятный, казалось, вот-вот, и прорвемся.

Не то, чтобы совсем ничего из этого потом не вышло. Вышло по Ларкину: «Как всегда – хотели эликсир бессмертия, получилось средство для мытья полов. Но тоже не надо выбрасывать, тоже пригодится». Но такого внутреннего состояния у меня потом больше никогда не было.

<…>

Саша был совсем немножко еврей. Из-за этого, как он неоднократно говорил, он не стал поступать на мехмат МГУ. Я как-то сказал – ничего не понимаю, ты даже по нюрнбергским расовым законам вполне себе ариец, на что он ответил – там тебе не Нюрнберг, там до двенадцатого колена все вынюхивают. Не уверен, что это нужно понимать буквально – полагаю, при вынюхивании до двенадцатого колена евреями окажутся все, а кто-то же тогда на мехмате учился. Репутация антисемита для него означала несмываемое клеймо на человеке и невозможность поддерживать общение. Правда, он всегда говорил, что тут нужно ни в коем случае не верить слухам, а опираться обязательно и на свой собственный опыт общения – обвинения в антисемитизме были ходовым оружием в академической среде тех лет. Не говоря об обратных обвинениях, разумеется.

Точкой отсчета во всех Сашиных суждениях была война. Вторая мировая, разумеется, она же Великая Отечественная. Саша считал, что война была выиграна чудом, все висело на волоске и, в общем, оправдывал жестокие сталинские меры во время войны, например, выселение немцев Поволжья (при том, что сталинистом в целом он, безусловно, не был). Про «репрессии» мы с ним говорили очень часто, и про Шубина, и про мои семейные хроники – с полным взаимопониманием. Его отношение было такое – а чего еще можно было ожидать после кошмарной волны насилия в революцию и гражданскую войну? Страну приучили к крови. Но и революция была для него естественным результатом тупости и жестокости прежней власти. Вообще, в основе его отношения к историческим событиям и деятелям лежала, видимо, глубокая мизантропия. Он постоянно говорил о склонности «простого человека» к жадности, жестокости и предательству. Например, при обсуждении сталинского террора подчеркивал, что, в основном, ученые убивали ученых, писатели писателей, художники художников – разумеется, руками НКВД.

Помню, мы как-то пошли с ним, уже в конце «перестройки», в ДК Курчатовского института на встречу «Мемориала» – туда был приглашен С.В., рассказать о Шубине. Там же я в первый и последний раз видел Л.К.Чуковскую, она говорила о своем погибшем муже, Бронштейне, другом замечательном физике того поколения. Все это действовало очень сильно. Потом на трибуну вылезла какая-то дама и завела речь о компенсациях семьям погибших, причем (об этом можно ведь говорить очень по-разному) с какими-то совершенно жлобскими интонациями.

Из «Покаяния», которое мы смотрели вместе (я его смотрел несколько раз; сейчас этот фильм, кажется, совершенно забыт, а я вот до сих помню чуть не каждый кадр), Саша выделил жалобу какой-то мелкой сволочи – вон, такой-то пару врагов народа разоблачил, так ему сразу новую квартиру, а я целую машину врагов народа привез, и ничего.

Отношение Саши к советской власти было следствием его общей мизантропии. При Андропове он был совершенно уверен, что взят курс на близкую ядерную войну, и что она практически неизбежна. Кстати, Рейган (когда он приехал в Советский Союз, и мы смотрели по телевизору его выступление, кажется, в МГУ) ему понравился. Во всяком случае, куда больше, чем Горбачев.

Хоть это напрямую к Саше не относится, но нужно рассказать. Мы как раз вернулись с очередной Курчатовской школы (в тот единственный раз я ездил туда с Мариной), Марина стала звонить с уличного телефона подружке и узнала, что только что умер Андропов. Потом мы ехали в битком набитом автобусе, все мрачно молчали, и вдруг какой-то мужик громко сказал, на весь автобус: «А хрен его знает, может, и к лучшему». Никто не прореагировал.

Я уже точно не помню, в каком году «ускорение» превратилось в «перестройку». Кажется, антиалкогольная кампания была еще «ускорением». Я, в общем, сначала даже отнесся к ней с некоторым пониманием, хотя, конечно, безумные очереди в винных отделах раздражали. Мой друг однажды рассказал о своем знакомом, который работал «парашютистом». Парашютиста (за плату, разумеется, бутылками и деньгами) раскачивали и перебрасывали через очередь поближе к прилавку, где он внаглую брал спиртное и дальше выбирался как мог. Знакомый погиб – когда он пролетал над толпой, ему сунули снизу нож в бок.

К тому же, на идеологическом уровне борьба за трезвость как-то с самого начала приобрела специфический оттенок – разговоры о евреях, спаивавших русский народ, и т.п. Потом борьба за трезвость пошла на убыль, а сопутствующие разговоры наоборот. В Свердловске периодически поднимались слухи о готовящихся погромах, назывались точные даты. Не могу сказать, что удовольствие читать «Белые одежды» и «Детей Арбата» вполне компенсировало все эти беспокойства. Однажды я сказал Саше, что по уши благодарен советской власти за то, что она уже прекратила сама устраивать погромы, и еще не разрешала делать это частным лицам.

Другое новшество, повергшее нас в некоторый трепет – это когда трудовые коллективы стали выбирать директоров. Казалось очевидным (в рамках нашей общей мизантропической позиции, у Саши посильнее, у меня послабее), что наверху окажутся люди с ликами не отмеченными печатью мудрости и благочестия, и так оно, в общем, как правило, и происходило. Слово за слово, раскочегарилась «борьба с привилегиями». В столовой Курчатника (прекрасная была столовая, работавшая даже в выходные, огромное здание, красный гранит, великолепная еда за копейки, спецпитание для изнуренных профессиональными вредностями) по требованию демократической общественности закрыли специальный директорский зал. Все были довольны – справедливость восторжествовала, а дирекция стала ездить обедать за счет института в ресторан «Загородный».

Несмотря на все перечисленное, мы с Сашей относились тогда к Горбачеву вполне положительно, потому что перестали ждать ядерной войны со дня на день. К тому же, стали создаваться «молодежные научно-технические кооперативы» и прочие места, где можно было подзаработать. Мы участвовали в одной такой группе, занимавшейся высокотемпературной сверхпроводимостью. За тощими коровами пришли (как оказалось, ненадолго) тучные, вернулась на прилавки выпивка, да еще и появились деньги на оную.

Я начал ездить за границу. До «перестройки» я уже смирился с мыслью, что мироздание за пределами Бреста не вполне существует, а тут вдруг в 1988 году попал, в составе огромной академической делегации на Международную конференцию по магнетизму в Париж. Часть делегации очевидно предпочла бы пострелять из пистолета Дзержинского, чем поиграть на скрипке Страдивари, но попадались и физики, включая С.В. и даже великого Полякова. Потом была уже советская конференция по магнетизму в Калинине, где мой доклад был первым, и его пришел послушать первый секретарь обкома партии, героически отсидел сорок минут и почти не храпел. На приеме для участников в обкоме давали черную икру, а в магазинах можно было купить только кефир и плавленый сырок, причем он оказался совершенно заплесневевшим. В 1989 году мы вместе с Сашей съездили на конференцию в Санта Фе. Для Саши это оказалась последняя поездка за границу (до этого он несколько раз был в Дрездене на каких-то советско-гдровских сборищах по физике твердого тела). В 1990 году я поехал на месяц в Штутгарт, в Институт Макса Планка. Там тогда работал Лихт. Нам было очень трудно – я не понимал абсолютно его проблемы (те, кто пробовал начинать на западе с постдоков, знают, о чем речь, но я-то не знал), он – мои (нас в СССР тогда уже прекратило колбасить и стало понемногу плющить).

Когда я вернулся, в Шереметьево меня встречал Саша. Одновременно со мной, из Барселоны прилетел Ельцин – тогда суперстар почище Джизус Крайста из одноименной рок-оперы. Его встречала обезумевшая толпа, в основном перевозбужденные женщины среднего возраста, скандировали «Ель-цин! Ель-цин!», слюна капала из оскаленных пастей, он с усталой и доброй улыбкой помахивал рукой в ответ…

Тут мы с Сашей политически помирились. До этого какое-то время я был ельцинистом, даже чего-то подписывал в его защиту. Дело в том, что С.В., как глава Уральского Научного Центра, конечно, прекрасно знал Ельцина, как секретаря обкома. По слухам, они не ладили (тем не менее, я несколько раз видел Ельцина на днях рождения у С.В.). Когда Ельцин впал в немилость (эх, разве так сейчас впадают), С.В. демонстративно повесил на стене своего кабинета фотографию – они в обнимку с Ельциным, тот ему чего-то вручает – и на меня такие вещи, конечно, действовали. Саша не переносил его с самого начала, что вносило некоторую напряженность в наши отношения (тогда к политике относились серьезно, потому что казалась вполне реальной перспектива гражданской войны, и не хотелось бы оказаться по разные стороны линии фронта с близким другом). А тут – эстетика сильнее этики – разногласия сразу исчезли.

Впрочем, нам обоим было очевидно, что Ельцин сметет Горбачева и придет к власти. Помню, как мы это обсуждали, посмотрев вместе (в том же ДК Курчатовского института) «Убить дракона».

Сразу после путча, в конце августа 1991 года, мы с Сашей поехали, можно сказать, по путчевским местам – была конференция в Кацивели (это очень близко от Фороса), на базе отдыха Украинской академии наук. Это, видимо, самое красивое место в Крыму. Говорят, резиденцию Горбачева построили не там, а в Форосе, по единственной причине – горы слишком близко подходят к морю, недостаточно места для аэродрома. Пожалуй, последняя наша с Сашей совершенно безмятежная встреча. Похаживали на конференцию, пили местную мадеру, закусывая местными же мочеными яблоками, много плавали. Строго говоря, много плавал я. Саша плавал гораздо лучше (в свое время занимался плаваньем серьезно, а также классической борьбой, ну, про туризм я рассказывал), но демонстрировал свой класс крайне редко, все больше валялся на камушках. Если мы и обсуждали недавние события (не могли, казалось бы, не обсуждать, оба тогда остро интересовались политикой), то я об этом совершенно не помню. Скорее всего, у обоих было ощущение какой-то мутной и грязной истории, которая никогда не прояснится, ну и хрен с ней. Путчисты вызывали только презрение, но и рожа победителя, мягко говоря, не внушала особого доверия. В этом мы были, видимо, с Сашей тогда едины. Между прочим, тут уместно рассказать, как мы с Валей Ирхиным сидели в институте (в Свердловске) в третий, завершающий день путча, и обсуждали ренормгруппу для решеток Кондо. Пришел мой молодой сотрудник, очень возбужденный, и сказал, что все сейчас пойдут на площадь, на митинг в поддержку Ельцина. Валя меланхолично ответил, что это зависит от варны – кшатрии и вайшьи пойдут на митинг, а брахманы продолжат выполнение своих духовных обязанностей.

В Кацивели мы познакомились с Юрой Копаевым из ФИАНа, которого только что выбрали тогда членкором. Он рассказал, как сначала обрадовалась его жена – они получили право пользоваться академическим распределителем (в магазинах тогда было пустоватенько, даже в Москве). Оказалось, однако, что под видом мяса там выдают жир с костями. Копаев объяснял, что на сей счет было специальное распоряжение тогдашнего мэра Москвы, доктора экономических наук, которого незадолго до этого прокатили на выборах в академию. Но в основном мы говорили о квантовых точках – начале нынешней нанонауки. Мы с Сашей, должен с сожалением признать, не оценили тогда эту область по достоинству. Нас куда больше занимали естественные наночастицы в металлических сплавах, а удобной системой для сравнения казались атомные ядра.

В конце 1991 года я поехал на полтора месяца в Импириал Колледж, в Лондон (не считая нескольких дней, проведенных в Кембридже, в Кавендишевской лаборатории). Это время вспоминается как последнее светлое пятно перед долгим периодом почти полной беспросветности. На поездку был грант Королевского общества, без всяких конкретных обязательств (все же, мы с Дэвидом Эдвардсом потом опубликовали одну небольшую статью), я очень много гулял, обошел, наверно, весь Лондон. С тех пор он так и остался одним из моих самых любимых городов. Кстати, именно в Лондонском зоопарке тогда я впервые увидел гигантскую панду. В Национальной галерее была выставка картин из личной коллекции королевы. На Пикадилли была выставка Хокусаи. Да мало ли в Лондоне интересного. Я снимал комнату у другого физика из Импириал, Ника Ривьера. Во время совместных чаепитий, я на слух узнал от него захватывающие вещи, о применении геометрии и топологии в теории стекол.

Ребята из Сектора в Курчатнике тогда начали активно ездить в Германию. Слушая их рассказы, Саша пришел к мудрому совету, который он мне и дал перед поездкой. Самое главное, говорил Саша, не воспринимай поездки как способ заработать, и не переводи постоянно фунты в рубли – люди на этом свихиваются. Увидел что-нибудь вкусное – тут же купил и съел. Потом неоднократно у меня были случаи оценить всю глубину этих рекомендаций. Ну в самом деле, захожу в кафетерий в Сент-Джеймс парке, а там – пирожные. Много. Разные. Я ничего похожего в жизни не видел до этого. Решил, что, если сейчас начну экономить, потом начнет грызть червь сомнения – а то ли я попробовал… Так и буду жрать одно дешевое пирожное за другим. Купил сразу самое привлекательное на вид и самое дорогое (три с половиной фунта, кажется), съел, испытал чувство глубокого удовлетворения и больше уже пирожных вообще не покупал. Но в чем другом, помня Сашины советы, себе, в разумных пределах, не отказывал.

А тут Ник уехал на неделю в Швейцарию, и я остался в доме за хозяина. Должен был приехать еще один визитер из России, из ФИАНа, мне велено было принять его и помочь освоиться. Это была ходячая иллюстрация к Сашиным предостережениям. Походивши по магазинам и подсчитав все очень аккуратно, он, в конце концов, купил курицу, сварил и понемногу ей питался. А когда я, как радушный хозяин, стал угощать его вином, он (когда вино закончилось), размякнув, сказал: Эх, хорошо сидим… Надо бы еще водки выпить. И, главное, есть у меня водка-то. Но – нельзя, она у меня на Кембридж отложена, в подарок нужному человеку.

Я спросил Сашу перед поездкой, что ему привезти из Лондона. Он попросил бутылку виски «Белая лошадь». В советских фильмах из аглицкой жизни все пили «Белую лошадь», ну, вот, как-то… Оказалось, такого виски, практически, нет. Искал я его везде, искал… Потом все-таки купил, уже перед самым отъездом. Так себе виски, надо сказать, но нам тогда было не с чем сравнивать. Мы его выпили сразу по прилету (Саша опять встречал меня в Шереметьево; столкнулся там со Спартаком, тот спросил Сашу, что он тут делает, Саша ответил – встречаю Мишу, Спартак спросил – а откуда Миша прилетает, Саша зачем-то ответил – из Норильска, Спартак ухмыльнулся и пошел себе дальше). Освободились от белой лошади где-то в шесть утра, я лег спать, а Саша еще часок посидел на кухне, покурил и поехал к первой паре в Долгопрудный – он тогда читал лекции в МФТИ.